….это был 1981 год,…Началось с того, что при подходе к «камешку» нас встретили люди с взволнованными лицами: нагрянула милиция на мотоциклах, вылавливали молодых паломников. Мы бросились в кусты, просидели там некоторое время и, получив сигнал о том, что облава закончилась и милиция удалилась, благополучно приняли участие в общих молитвах. На другой день мы вместе с Марией отправились в Дивеево. Прошли по канавке и зашли в полуразрушенный и загаженный храм Св. Троицы, который так и не успели освятить до революции. На стенах сохранились живописные изображения некоторых святых, и мы, достав свои молитвословы, под руководством Марии стали петь тропари этим святым). Но петь нам пришлось недолго.
Остов Троицкого храма находился в центре поселка. Недалеко от него располагалось отделение милиции, чуть поодаль – райком партии. Здесь же рядом, на месте могилы бывшей первоначальницы Дивеевского монастыря Александры (Мельгуновой; сейчас прославлена в лике преподобных) стоял памятник Ленину. Когда наша маленькая группка зашла на территорию храма и стала петь, наблюдавшие за этим местом «стукачи» дали знать, кому следует.
Вдруг посреди наших песнопений раздался крик. В проеме возникло два милиционера. Мы стояли группкой в центре. Мой муж выделялся длинной бородой и длинными волосами. Видимо, поэтому к нему сразу бросился главный по чину из милиционеров. Это оказался майор, заместитель начальника районного отделения. При этом он безобразно матерился. Павел сделал ему замечание, чем еще больше обозлил. Майор лично схватил его, а нас конвоировал его подчиненный. В отделении майор скомандовал отправить мужа под арест. Его тут же увели в КПЗ (как он потом описывал, грязную подвальную комнату с тусклой лампочкой под потолком). На каждого из нас составили протокол о нарушении – «проведении молебна в неположенном месте». Пришлось показать свои паспорта, откуда в протокол были переписаны наши данные. Мы, оставшись в коридоре, написали жалобы на имя прокурора района, потребовали приема у начальства. А пока начальство думало, стали вслух читать молитвы. Через некоторое время появились руководители. Это были два холеных и хорошо одетых товарища в штатских костюмах. Они пришли из райкома партии, где состояли, кажется, инструкторами. К ним, пока Павел сидел, нас стали вызывать по одному. Они выясняли, зачем мы устроили «молебен» и «агитацию» посреди городка. Мы высказали возмущение тем, что нас беспричинно схватили, будто мы нарушители порядка. Во всяком случае, выслушав нас, они распорядились выпустить Павла из КПЗ.
И вот однажды в сентябре меня вдруг вызывает начальник института, где я работала, и говорит, что меня приглашает уполномоченный по делам религий г. Киева. Явка обязательна. То же самое произошло и на работе Павла. Вначале он отказался идти, но его буквально умолила пойти директор библиотеки, в которой он работал. Ей по телефону сказали, что она отвечает за его явку. И вот мы в кабинете уполномоченного Кузнецова. Он слыл среди верующих злобным и придирчивым чиновником, многие годы душившим городские приходы. С нами Кузнецов говорил довольно вежливо. «Вы, конечно, не знакомы с «Положением об отправлении религиозного культа» (между прочим, принятого еще в 1920-е годы), поскольку его нет в открытом доступе, и поэтому на первый раз ваше правонарушение – «отправление культа в неположенном месте» – вам прощается». Но если такое повторится в будущем – будут приняты серьезные меры, штрафы и т.д., вплоть до лишения свободы. Выяснилось, что в горсовет пришла «телега» из Москвы, от союзного начальства. Поначалу эту московскую бумагу изучало республиканское руководство Совета по делам религий, а затем спустили ее (конечно, со своими резолюциями) местному уполномоченному. Мы с мужем были молоды, с высшим образованием: налицо было идеологическое ЧП, как минимум, городского масштаба. (Характерно, что для наших столичных друзей эта история обошлась без всяких последствий. Москва и москвичи жили в другом режиме, чем остальная страна, даже в области идейно-надзирательной.)
Так мы узнали официально о тех ограничениях, которые налагала на верующих советская власть. По словам уполномоченного, даже если бы мы с друзьями собрались у кого-нибудь на квартире помолиться, это уже было бы нарушением закона. Дома можно молиться только с членами своей семьи, либо можно молиться в церквах, но ни в коем случае «на открытом воздухе». Кузнецов вынужденно вступил в дискуссию с Павлом и для наглядности стал детализировать возможные нарушения закона «о свободе совести». Если вы вышли на балкон, объяснял он, и просто перекрестились, а вас увидит в это время сосед, то это уже религиозная пропаганда и, следовательно, административное нарушение. Даже если вы с женой, продолжал он далее, молитесь у себя в квартире и там присутствует ваш несовершеннолетний ребенок, то вы не имеете права требовать от него стоять на молитве, он должен это делать добровольно. В противном случае, это будет насилием над ребенком.
Поход к уполномоченному не прошел бесследно для мужа. На его работе, в областной библиотеке для юношества, все сопоставив, наконец, поняли, отчего он не ходил на собрания коллектива, не состоял в профсоюзе, не выходил на субботники и не платил в Фонд защиты мира. То, что он делал это по убеждениям, они знали, но это начальство и коллег раздражало. Оказывается, дело в религии! Это все осложняло еще более, но кое у кого вызывало и тайное сочувствие. То же было и на моей работе. Теперь на всякие большие религиозные праздники за нами присматривали, не нарушаем ли мы трудовую дисциплину, потихоньку в рабочее время посещая храмы.
Позже мы столкнулись с еще более суровыми советскими законами, а вернее, беззаконием. Вплотную стали наблюдать, как на деле воплощался принцип «отделения государства от Церкви». Но это уже другая история.
(206)