… После небольшого отдыха в гостеприимном доме К.М. Базили Гоголь в сопровождении Константина Михайловича отправился в Иерусалим.
В дороге Гоголь был порою нетерпелив, капризен, не всегда считался с обстоятельствами и местными условиями. Об этом рассказал первый биограф писателя П.Кулиш со слов самого Базили.
«Базили, занимая значительный пост в Сирии, пользовался особенным влиянием на умы туземцев. Каково же было изумление арабов, когда они увидели его в явной зависимости от его тщедушного и невзрачного спутника!
Гоголь, изнуряемый зноем песчаной пустыни и выходя из терпения от разных дорожных неудобств, которые, ему казалось, легко было бы устранить, — не раз увлекался за пределы обыкновенных жалоб и сопровождал свои жалобы такими жестами, которые, в глазах туземцев, были доказательством ничтожности грозного сатрапа.
Это не нравилось его другу; мало того: это было даже опасно в их странствовании через пустыни, так как их охраняло больше всего только высокое мнение арабов о значении Базили в русском государстве.
Он упрашивал поэта говорить ему наедине что угодно, но при свидетелях быть осторожным. Гоголь соглашался с ним в необходимости такого поведения, но при первой досаде позабыл дружеские условия и обратился в избалованного ребёнка.
Тогда Базили решился вразумить приятеля самим делом и принял с ним такой тон, как с последним из своих подчинённых. Это заставило поэта молчать, а мусульманам дало почувствовать, что Базили всё-таки полновластный визирь «Великого Падишаха».»
Дорога русских путешественников пролегала через Сидон, Тир, Акру и затем через Назарет, где прошли детские годы Христа.
Впоследствии, уже будучи в России, Гоголь подробно описал своё путешествие Жуковскому.
“Подымаясь с ночлега до восхожденья солнца, садились мы на мулов и лошадей в сопровожденьи и пеших и конных провожатых; гусем шёл длинный поезд через малую пустыню по мокрому берегу или дну моря, так что с одной стороны море обмывало плоскими волнами лошадиные копыта, а с другой стороны тянулись пески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником; в полдень колодец, выложенное плитами водохранилище, осенённое двумя-тремя оливами или сикоморами.
Здесь привал на полчаса и снова в путь, пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем, но медном от заходящего солнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезывающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали и бледный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакий путь до самого Иерусалима”.
Иерусалим открылся Гоголю с Элеонской горы:
“Поднимаясь вместе с горою, как бы на приподнятой доске, он выказывается весь, малые дома кажутся большими, небольшие выбеленные выпуклости на их плоских крышах кажутся бесчисленными куполами, которые, отделяясь резко своей белизной от необыкновенно синего неба, представляют вместе с остриями минаретов какой-то играющий вид”.
На Элеонской горе видел Гоголь и
“след ноги вознёсшегося, чудесно вдавленный в твёрдом камне, как бы в мягком воске, так что видна малейшая выпуклость и впадина необыкновенно правильной пяты”.
Ещё Гоголю запомнился пейзаж, открывшийся уже по выезде из Иерусалима, когда
“вдали, в голубом свете, огромным полукружьем предстали горы. Странные горы: они были похожи на бока или карнизы огромного, высунувшегося углом блюда. Дно этого блюда было Мёртвое море”.
О Мёртвом море Гоголь рассказывал и Смирновой-Россет; присутствовавший при этом Л.И. Арнольди записал рассказ:
“На несколько десятков вёрст тянулась степь всё под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника, всё ровная, широкая степь; у подошвы этой степи или, лучше сказать — горы, внизу виднелось Мёртвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех сторон, опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со всех сторон в гору.
Не могу описать, как хорошо было это море при захождении солнца! Вода в нём не синяя, не зелёная и не голубая, а фиолетовая. На этом далёком пространстве не было видно никаких неровностей у берегов; оно было правильно овальное и имело совершенный вид большой чаши, наполненной какой-то фиолетовой жидкостию”.
Никакие другие виды, добавляет Гоголь в упомянутом письме к Жуковскому, не поразили его.
“Где-то в Самарии сорвал полевой цветок, где-то в Галилее другой; в Назарете, застигнутый дождём, просидел два дни, позабыв, что сижу в Назарете, точно как бы это случилось в России, на станции”.
“Уже мне почти не верится, что и я был в Иерусалиме.
А между тем я был точно, и говел и приобщался у самого Гроба Святого. Литургия совершалась на самом гробовом камне. Как это было поразительно!
Ты уже знаешь, что пещерка, или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в неё нужно входить, нагнувшись в пояс; больше трёх поклонников в ней не может поместиться. Перед нею маленькое преддверие, кругленькая комнатка почти такою же величины с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Это преддверие на это время превратилось в алтарь. Я стоял в нём один. Передо мною только священник, совершавший литургию.
Диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами Гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был ещё отдалённее <…> Всё это было так чудно!
Я не помню, молился ли я.
Мне кажется, что я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею.
Я не успел почти опомниться, как очутился перед чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного”.
В знак посещения Гроба Господня Гоголь получил от митрополита Петраса Мелетия и наместника патриарха в святом граде Иерусалиме две реликвии и следующую записку, удостоверяющую их подлинность: “1848, февраля 23. В граде Иерусалим, ради усердию, которую показывал к живописного Гроба Господня и на прочих святых местах духовный сын наш Николай Васильевич (Гоголь), в том и благославляю ему маленький части камушка от Гроба Господня и часть дерева от двери храма воскресения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня, эти частички обе справедливость”.
Ещё надо сказать, что у Гроба Господня Гоголь помянул имена родных и близких; перечень имён он составил заранее.
“Чьи имена вспомнить у гроба святого:
Матвея Александровича (то есть Константиновского), Надежду Николаевну Шереметеву. Всю родную семью мою, Александру Осиповну Смиронову, Степана Петровича Шевырёва, Михаила Петровича Погодина, Александра Петровича Толстого, Петра Алексеевича Плетнёва, Василия Андреевича Жуковского, Вьельгорских, Аксаковых и всех близких друзей и благодетелей”.
Из Иерусалима же 28-го и 29-го февраля н. ст. Гоголь отправил письма на родину — Жуковскому, Матвею Константиновскому, Шереметевой и матери и сёстрам. Шереметеву он, в частности, просил молиться о его будущем “деятельном вступленьи на поприще с освежёнными и обновлёнными силами”, а Жуковского — об их будущем совместном житье-бытье в Москве.
Ещё Гоголь отослал из Иерусалима письмо к Маргарите Александровне Базили в Бейрут. Из письма видно, что у него хорошее настроение, что свою поездку он считает удачной:
“Всё совершенно обстоит благополучно. Ехали мы прекрасно, приехали и того лучше, собираемся ехать к вам с наслажденьем”.
6 апреля н. ст Гоголь вместе с Базили отплыл в Смирну, где несколько дней пришлось провести в карантине, а к 13 апреля прибыл в Константинополь.
14 апреля н. ст. вместе с Базили Гоголь отбыл из Константинополя в Одессу. За несколько часов до отплытия фрегата «Херсонес» Гоголь писал Александру Иванову в Рим:
“Путешествие моё в Иерусалим совершилось, слава Богу, благополучно”.
Вместе с тем “совершилось” и почти десятилетнее (если вычесть время двукратного приезда Гоголя в 1839–1840 и в 1841–1842 годах) пребывание его за границей.
(200)